ЖАН ПОЛАН

7. ОПТИЧЕСКАЯ ИЛЛЮЗИЯ




В семь лет Гарри захотелось стать девочкой. Дело в том, что он вступал в пору любви и, находя необыкновенную прелесть в обществе девочек, воображая себе, что испытывал бы эту прелесть гораздо живее, если бы сам был девочкой.
Р. Хьюз. Сильный ветер на Ямайке.

Террору трудно было отказать в своеобразном достоинстве: он обращается лишь к наблюдению и опыту, никогда не прибегая к слабой поддержке чувства и вкуса к неожиданности или таинственности. Короче говоря, он вполне научен и благоразумен (наружность обманчива), он достойный сын времени - нашего, - которое не признает иных достоверностей, кроме ясных идей. Отчего наше открытие только больше сбивает с толку.

Ибо на поверку вышло, что Террор многого недоглядел. Опыт был неверным, а заключение фантастическим. Наука доказывает совершенно обратное тому, что нам предвещали. Так мы сталкиваемся с самым удивительным препятствием.

Не может быть и речи об отказе от метода. Но, возможно, настало время внести в него изменения и придать ему гибкости.

Достаточно прочесть стихотворение, речь или рекламный текст, вслушаться в политическую дискуссию или семейную распрю, чтобы заметить, что малейшее наше начинание привлекает гораздо больше аргументов и доводов, чем мы можем в нем уловить или даже представить. Этот запас ускользает от нас. Всякий, кто попытается их припомнить и изложить в ясной форме, добьется этого не иначе как ценой полного их искажения, - так что потеряются все их достоинства и подлинный смысл. Но есть надежда, что метод утонченный позволит нам продвинуться вперед и разрешить проблемы, к которым относится первое опровержение.



ЗАДЕТЫМ ОКАЗЫВАЕТСЯ ЧИТАТЕЛЬ

Открытие, что общее мнение ложно, не лишено приятности. Но если оно ложно абсолютно, до такой степени, что любому достаточно прибегнуть к простейшему опыту, чтобы выявить его изъян, то возникает более занимательная и, возможно, более сложная проблема: как же ему удалось стать мнением; как оно было выковано, из каких составных частей? Если оно служит службу, то какую? Одним словом, вопрос уже не в том, ложно оно или истинно, а в том, что оно есть.

Существует, по меньшей мере, один пункт, в котором есть соблазн признать правоту Террора: это жестокость и в то же самое время праведность цели, которая им движет, когда он утверждает, что человек не должен быть слишком озабочен языком. И действительно, следует повторить, что внимание, уделяемое словам как таковым, со временем может оказаться опасным: во всяком случае, оно приводит к задержке и своего рода утечке смысла. Согласно общему закону выражения, слово, едва указав на вещь, сразу же отступает на задний план. И кто не поддержит Террористов в том, что дух поступается своим достоинством, если он вертится вокруг слова, как белка в колесе; если он так и остается на начальной стадии развития, когда учатся говорить; если он больше заботится о запятых, правилах и единствах, чем о том, что ему нужно сказать; если он до бесконечности взвешивает и сравнивает слова, так и не переходя к вещам? Мало того: кто не поддержит их в этом из одной только естественности и воодушевления? (На этом-то, без сомнения, и держится, как мы убедились, сила аргумента, - словно Террор делает ставку на ужас, в который повергает нас само подозрение в недооценке и унижении мысли, дабы разом добиться нашего согласия с предлагаемым им мифом).

Тем не менее, всякий, кто пожелает теперь обратить внимание не столько даже на этот миф, сколько на открытие, которое мы сделали, придет к удивительному наблюдению.

Если и есть какое-то унижение или слабость в том, чтобы мыслить вокруг да около слова и подчинять таким образом свою рефлексию языку, за виноватым далеко ходить не стоит: виноваты мы сами. Да, рефлексия, которая довольствуется, так и не доходя до вещей, умствованиями вокруг фразы, должна быть сочтена низкой и недостойной, - но ведь это и есть те самые чувства, которые были вызваны к жизни предшествующими страницами. Мы только и делали, что преследовали и взвешивали, - никогда не выделяя ни одного из них, - различные смыслы, которые вбирает в себя одно и то же выражение (фраза, общее место), в зависимости от того, кажется оно привычным или новым, изобретенным или машинальным. На протяжении ста страниц(1) мы рассуждали не об истоме или прелести, но лишь о словах, которые обозначают прелесть или истому. Возможно, тому, кто пользуется клише, оно помогает забыть - вернее, чем обычно, - заботу о словах и фразах, нам же клише напомнило - вернее, чем обычно, - об этой заботе. Возможно, что клише выявляет автора, который больше, чем того бы хотелось, свободен от пустословия, нас же клише подчинило - больше, чем того хотелось бы, - этому пустословию. Мы гнались за собой. Мы сами на кону.

Готорн описывает, как один романист однажды увидел, что его персонажи уходят от него, а главный герой (в ком он имел неосторожность изобразить себя) бросается навстречу опасности, которой - он это внезапно чувствует - ему, увы, не избежать. Это почти что наша история. И уже не мысль Бурже или Карко должна казаться нам рабой слов и фраз - в рабстве мы сами и наша мысль, когда мы читаем общие места Бурже и Карко.

Но ведь мы не были и не пытались быть единственным в своем роде читателем. Нет, мы просто хотели быть чуть старательнее или чуть наивнее. Наши замечания - те же самые, что придут на ум каждому в подобном случае. И не только в книгах:

"Что? - говорит отец сыну. - Долг для тебя - всего лишь слово? Ты ни перед чем не остановишься, ты не веришь ни в Бога, ни в Черта...". А сын в замешательстве: "Откуда он это взял? Неужели он думает, что дошло уже до этого? Понимает ли он, что сам все придумал? Или говорит просто так, чтобы отвязаться?". А вот влюбленный: "Мне кажется, я всегда вас знал. В какой стране прежде...?". Или политик: "Поднимающаяся волна демократии заставляет нас...". На что нерешительный избиратель или предмет страсти: "Что он этим хочет сказать? Неужели он так думает? Или просто твердит что попало? Если он воображает, что возьмет меня этими громкими словами...".

"Эти громкие слова...". Здесь мы и находим наш упрек. Он самого скромного происхождения. И любовник, и неблагодарный сын не рассуждают так, как Террорист. Только вот иллюзия от этого еще очевиднее.



ОБ ИЛЛЮЗИИ ПРОЕКЦИИ

Достаточно нескольких слов, чтобы ее рассеять: не автор, но читатель общих мест всецело поглощен словами и фразами. И причина этого вполне очевидна, ибо автор, - каким бы, кстати, ни был частный смысл свободы или легкомысленного существования, в пользу которых он сделал выбор, - принимает сторону этого смысла и чувствует, как тот же порыв, что привел его к этому выбору, вверяет его власти духа, всецело предает мысли. Но что остается делать читателю: он колеблется и робеет, он зажат между двумя этими равно возможными смыслами, что ему еще делать, если не возвращаться к словам и снова вслушиваться в них, их взвешивать. Так игрок в теннис, если он промахнулся, с изумлением смотрит на неожиданно отделившуюся от руки ракетку. И неопытный рабочий чуть острее ощущает свой инструмент, а больной - свое тело. Доходит до того, что они чувствуют себя в подчинении этого тела, этого инструмента, будто бы они их пленники. В языке, который мы знаем плохо, нас поражают прежде всего его средства и инструменты - слова; а в языке, которым мы владеем, - идеи. Но общие места, клише и громкие слова, способные в любой момент дать место двум противоположным пониманиям создают некий странный и как бы двойственный язык, которым мы и владеем, и не владеем. И какой читатель, если он хоть чуть-чуть озабочен точностью, смог бы освободиться в нем от наваждения - воздействия - слов и фраз? И Гурмон, и Альбала показывают нам не то, что было с Бурже, но то, что происходит с Альбала и Гурмоном, когда они читают Бурже. Марсель Швоб выражает для нас не мысль журналиста, но мысль Марселя Швоба, читателя своей газеты. И наконец, упрек, который бросают цветам риторики, изобличает не того, кто говорит, а того, кому говорят, не автора клише, а его читателя.

Умственный механизм, постоянно заставляющий нас переносить на предмет, животное, человека то чувство, которое они у нас вызывают, можно было бы назвать проекцией. Так, мрамор кажется нам холодным, а шерстяное одеяло - теплым. Ребенку кажется, что прищемившая его дверь сделала это умышленно. Иллюзия еще заметнее, когда мы имеем дело со взрослым человеком: застенчивый чувствует, как все провожают его взглядом. Самый беспричинный поступок другого эгоист объясняет корыстными мотивами. Влюбленный видит, как светится любовью его возлюбленная. Приверженец какой-либо идеи привлекает для подтверждения своего тезис тот или иной факт, истина которого ему кажется ослепительной.

Надо добавить: в любом случае читатель предполагая, что ему хотели сказать именно то, что он слышит, пытается создать себе, - если он плохо понимает колеблется между различными смыслами и в конечно итоге цепляется за слова, - образ такого автора, который и сам путается, чувствует себя принужденным, оказавшись добычей языка. Так девочка, которую привезли в Лондон, восхищается тем, что дети там уже умею: говорить по-английски. "Как они старательны", - замечает она. В таких случаях бывает, что автор и читатель, тот, кто говорит, и тот, кому говорят, находясь по разные стороны языка, - как мастер за работой и ценитель красивых вещей, - видят друг друга с изнанки. Именно потому, что писатель заботился о словах недостаточно, читатель находит его пустословом, лукавцем, болтуном. Если бы он, наоборот, заметил в клише фразу, - и таким образом отказался бы от него или, по меньшей мере, изменил так, чтобы ясно обозначить, в пользу какого значения он склонялся, - читатель мог бы свободно предаться и смыслу, и духу. Бурже кажется Гурмону пустословом не вопреки, а благодаря тому, что он доверяется его мысли. Поль Валери отмечает, что "вдохновение - дело читателя". Конечно: читателя Поля Валери. Полагаю, что композиция, единство, правила - все это "дело читателя" Рембо или Аполлинера. По пословице: Мысль автора, слова читателя - слова автора, мысль читателя.

Вот удивительное свойство проекции: читатель вкладывает в начало осуждаемой фразы или пассажа то предельное присутствие и ту заботу о словах, которые в действительности рождаются, - как это случилось с нами, - в конце его стараний. Все происходит так, словно глаза духа, как и глаза тела, видят предметы перевернутыми (одни в пространстве, другие во времени). К примеру, достаточно посмотреть снизу вверх, чтобы тут же увидеть, как предметы опускаются; так и читатель, ведущий свой поиск от смысла к словам, на которых и спотыкается, видит (или мнит, что видит), как автор спускается от слов к смыслу. Наиболее приемлемый образ ритора, составленный нами, показывает человека, который подготавливает и перепроверяет языковые комбинации, прежде чем позволить своей мысли отлиться в них.




ИЛЛЮЗИЯ В ДЕТАЛЯХ

Что "сила слов" вовсе не точное наблюдение, а лишь следствие иллюзии, можно было заподозрить с самого начала. Каким бы ни был научный аппарат, которым постепенно обрастает грубая проекция, достаточно изучить ее примитивные формы, чтобы обнаружить, что слово, о котором она рассуждает, относится не к ведению языковедов и грамматиков - это лишь некое пространство, отсутствие, пустота. Когда Гамлет говорит: "Слова...", девушка: "Красивые фразы..." или полемист: "Бог, свобода, эти громкие слова", это вовсе не значит: вот гласные и согласные, комбинация которых... Нет. Это значит: "Бога нет... Любовь, какое вранье". Ранее можно было заметить, что мы не очень много "слов" посвятили смерти отца или выигрышу миллиона. Конечно, ведь ненавистников денег или семьи гораздо меньше, чем атеистов. Но легко себе представить, что анархист может сказать: "Семья, это какие-то фразы. Удача - всего-навсего слово". Пустословие - это всегда мысль других. Словами называют нежелательные идеи, как полицейских называют скотами, а домовладельца - козлом. Это обычная брань, из которой бесполезно было бы выводить некую теорию языка и мира. Хоть какой философ, для меня это очевидно, выскажет похвалу Бергсону за то, что он "преодолел рассуждение". Но если мы начнем с того, что пройдемся рассуждением по "преодоленному", что останется от похвалы?

Перечитав внимательнее Альбала, Швоба или Гурмона, мы убедились, что они находятся под воздействием схожей иллюзии и она правит ими. Нас при этом поражает не столько их согласие и убежденность, сколько их колебания и противоречия (отражением и простейшим следствием которых, в конце концов, и является иллюзия). Словно Террор, знающий точно, что он осуждает, расплывчато представляет себе основания этого осуждения. Гурмон, который поначалу бранит автора общих мест за его слабость и лень, чуть дальше упрекает его в "медленной и кропотливой работе трюкача". Альбала утверждает: клише есть то, что читатель легче всего схватывает в книге, потом добавляет, что каждый прочитывает клише машинально, даже не замечая их. Иной раз признается, что общее место нейтрально и невыразительно, другой раз, что оно обладает "необычной заразительностью", в одном месте говорится, что оно "отталкивает и надоедает", а в другом, что нравится и очаровывает. Иной раз клише "обнаруживает живое и пылкое мироощущение", другой раз выдает сухость и упрямую абстрактность.(2) Равно как среди этих противоречивых упреков нет ни одного такого, какой мы не могли бы бросить самим себе, подчас возражая (безмолвно) автору клише: "Лучше было бы не утомлять себя так и говорить как все", а подчас: "Ему потребовалось бы слишком много усилий, чтобы говорить естественно и называть вещи своими именами". Итак, становится ясно, что речь идет о мифе, который каждый строит на свой лад или, скорее, позволяет ему взрасти, - на скрещении двух противоположных взглядов, в соответствии с иллюзией проекции.

В Терроре есть что-то лестное и выгодное. Тот, кто говорит, что писатель подчинился словам и фразам, сам испытывает чувство своего превосходства. ("Красноречию свойственно, - говорит он, - манить нас своими цветами и правилами. Но важно то..."). Что? Если он начинает с того, что придумывает, от начала до конца измышляет свой упрек, как же ему не получить удовлетворения от своего труда? Скульптор или живописец тоже соединяют в одной фигуре, дабы лучше передать то, что ускользает от нашего взгляда, - полет, бег, - две позы, двух людей, следующих друг за другом, но в реальности несовместимых.

Что касается вытекающих отсюда правил и законов, они, без сомнения, справедливы ни больше, ни меньше, чем пинок, которым ребенок мстит прищемившей его двери. Как бы то ни было, следствия бесконечно более серьезны, если они порождают различные позиции и произведения, о которых мы говорили. (Но мы еще вернемся к этим следствиям).




Достаточно было детально изучить наше отношение к литературе в целом, принципы, к которым ведет это отношение, и основания этих принципов, чтобы сделать необычное открытие: сегодня мы не касаемся Словесности и даже языка, нам предстоит познать, оценить и даже содействовать их развитию лишь по милости целого ряда заблуждений и иллюзий, которые обманчивы настолько, насколько может быть обманчива иллюзия оптическая: к примеру, палочка в воде, что кажется сломанной, или лучше скала, что вырастает под потоками водопада. По милости цепи иллюзий, называемых оптическими, поскольку они связаны с перспективой, в которой нам является литературное произведение, - с точкой зрения, которую мы выбираем по отношению к нему. Только вот с этого момента перед нами возникает новая проблема. Дело в том, что иллюзия ума может сохраняться, сопротивляться опыту, порождать множество систем и произведений, в то время как иллюзия оптическая, наоборот, исчезает, едва появившись. Нельзя без смеха представить себе работу гидравлики, основанную на способности скал расти под водой. Но Террору, основанному на иллюзии едва ли менее грубой, удалось править нашей Словесностью, да и нашим мышлением.




1. Paulhan J. Les fleurs de Tarbes on La Terreur dans les Letters. 1991

2. Ср.: "(В клише) сповам не удается принять новых положений, за которыми нет никакой внутренней реальности..." (С1. 310).
и: "В таком вульгарном романном зачине, как "Это было лучезарным утром", может содержаться подлинное переживание" (51. 38).
Или же: "Вульгарного читателя банальная фраза тронет сильнее, чем оригинальная..." (51.40).
и: "Поэтому (потому что книга написана в банальном стиле), и только поэтому она не поражает, и мы забываем ее, как только прочли" (Ал. 76).
Или вот еще: "Хоть раз позволив себе (банальные обороты), вы позволите себе их и во второй раз, в третий; и, оказавшись на склоне, беспрепятственно покатитесь вниз, ибо проще писать в стиле, свойственном всем, чем иметь свой собственный" (Ап. 76).
и: "Чересчур кропотливый труд трюкачей должен быть уничтожен, как паутина" (С1. 22).